Читать книгу "Время лохов [СИ] - Игорь Анатольевич Безрук"

Игорь Анатольевич Безрук

Время лохов

Пролог

Мне часто снился один и тот же сон. Я, может, и не придавал своим снам большого значения, если бы они не казались мне значащими. Я бы поостерегся называть их пророческими, чтобы не показаться каким-то исключительным, особенным. Не столько для других, сколько для себя. Считать себя кем-то — уже опасный путь к гордыне, а я всегда признавал гордыню, как один из самых тяжких грехов — я обыкновенный человек, со скромными запросами, достаточно приземленными желаниями, чтобы что-то о себе мнить, реалист до мозга костей, поэтому подобные сны были для меня скорее из области подсознательной, чем реальной. И когда впоследствии некоторые из них подтверждались фактами, произошедшими со мной или вокруг меня, я начинал просто чуть пристальнее вглядываться в них, вычленять детали, образы, знаки, анализировать, находить новые указания на явления, которые еще не случились. Это вскоре стало для меня своеобразной игрой. Если сон подтверждался, то я радовался совпадению, как ребенок, — ни более. Если не подтверждался, думал: «Было бы удивительно, если бы мне, простому смертному, что-то было дано свыше». А в последнем запомнившемся сне я просто летел. Стоя на взгорке или на окраинном городском терриконе (во сне это было не совсем ясно), я расставлял в стороны руки, падал вперед и начинал парить. Грудью чувствуя упругую плотность воздуха, неторопливо поднимался над землей до тех пор, пока дома внизу не превращались в игрушечные, люди уменьшались до размера точек и перистые облака не проплывали по-соседству. Далее я только летел вперед, созерцая лежащий подо мной пейзаж и восторгаясь раскинувшимся вокруг небом. Стоило ли вообще на такой сон обращать внимания?

К слову сказать, подобных снов у меня было несколько. Все они были разные, но различие их заключалась только в том, что я летел всякий раз над новой местностью или в другое время суток. Иногда пейзажи были фантастические, а небо не похожее на земное; порой я летал, как человек с распростертыми руками; а случалось, видел себя драконом (может, оттого, что родился в год дракона?), но сути сна это не меняло: главным оставалось ощущение полета — острое, наполненное, живое.

Теперь, когда подобный сон привиделся мне не во второй и не в третий раз, я заметил, что вслед за этим сном в моей жизни непременно происходят какие-либо изменения. Какие, я мог только догадываться. Для меня последующие события оставались загадкой, поэтому и к снам, в которых я летал, я стал относиться философически: ну, грядут какие-то изменения, однако их столько случалось за весь срок моей сознательной жизни, что, наверное, уже и не стоило так остро на них реагировать, иначе просто можно было сойти с ума.

Таким образом я успокаивал себя. Слава Богу, подобные сны снились мне не так часто. Поэтому и в этот раз ко сну, где я парил между небом и землей, я отнесся спокойно. Мало того, последний сон показался мне пустяшнее прежних: ни волнующего пейзажа, ни острых, разительных ощущений, небо самое что ни на есть обыкновенное: голубое, неподвижное; дома внизу скрыты в зелени — не за что глазу зацепиться; полетал-полетал, как парящая птица, покружил над сиротливыми городскими коробками и проснулся. Сон как сон, ничего особенного. С этим ощущением я и отправился утром на работу.

1

Не успел я, однако, дойти до своего отдела, как мне все уши прожужжали: грядет сокращение. Точно, стопроцентно, не то, что предыдущие слухи. Эта волна могла коснуться каждого, никто не был застрахован от случайности: ни я, ни кладовщица Люся, ни ослепший от постоянной обработки мельчайших втулок токарь шестого разряда Степаныч, ни даже удачливый Толик, сменный мастер одного из наших участков. Я это хорошо понимал и все равно надеялся (как, наверное, и все), что предстоящее сокращение именно меня никак не коснется. Почему — одному Богу известно. Я даже не представлял себе, что буду делать, чем займусь, если, не приведи Господь, меня сократят. Я привык плыть по течению, меня все устраивало: я ежедневно копался в разных станках, осваивал новые детали, применял передовые (как принято говорить) технологии; мне все было интересно, скромной зарплаты на жизнь хватало. Но что теперь? Перейду на другое предприятие? Возьмут ли? Там, скорее всего, те же проблемы, как и везде по стране. Сменю профессию? А чем буду жить на время переквалификации? И не факт еще, что новоприобретенное ремесло принесет мне радость и доход. Займусь мелким предпринимательством? Для этого нужен как минимум какой-то стартовый капитал и хорошее знание рынка…

Я шел по цеху, отбрасывал тревожные мысли и старался придать своему лицу не слишком потерянный вид.

В отдел я вошел как всегда неторопливо, всех поприветствовал, снял куртку и повесил ее на обычное место в глубоко утопленный в стену платяной шкаф, прошел к своему, расположенному тылом к окну столику, сел за него, привычно облокотясь на столешницу, и только теперь понял, что что-то в отделе не так. Обычно в это время в комнате стоял низкий гул, девчата обменивались впечатлениями, перемывали кому-то косточки, сплетничали, а сейчас — тишина, все как воды в рот набрали, делают вид, что слишком заняты, углублены в какое-то срочное, не терпящее отлагательств дело. Может, до моего прихода они тоже обсуждали грядущее сокращение? А может, ждут, когда я выйду в цех или отправлюсь на обед в заводскую столовую, что лишний раз доказывало, что самым вероятным из кандидатов на увольнение в нашем отделе был все-таки я. Я — и никто иной!

Тишина, в которой было слышно, как уходит жизнь…

Я задумчиво обвел глазами комнату. В отделе у нас четыре женщины. Разного возраста, разного стажа. Рядом со мной — стол в стол — Ирина, хрупкое болезненное создание неопределенного возраста, метко прозванное кем-то «божьим одуванчиком», на иждивении которого два существа-инвалида: старушка-мать и старик-отец. Отец слепой, мать, судя по ее откровениям, чуть ли не пациент неврологии. Выходит, она одна в семье кормилица, одинокая и несократимая.

Ирина вечно всех жалеет: людей, кошек, собак, голубей; каждый неблаговидный человеческий проступок находит у нее оправдание и прощение; городские новости о замученной каким-то живодером собаке или кошке заставляют ее остро переживать за животных,